Еще в низинах, где было больше влаги, осенняя чахлая трава к ночи замерзла и долго еще после восхода солнца была похожа на алюминий. Она трещала под лапами проходившей гуськом волчьей семьи, обозначая следы крупными темными пятнами, выступавшими из-под сбитого серебра мороза...

Около корявой березки на равнине сидел старый волк. Небольшие кочки, вытоптанная скотом еще в конце лета трава с пучками белоуса, канава, в которой стояла чуть-чуть было не замерзшая вода, лежавшая с круто закинутою головою и оскаленными зубами лошадиная туша, белевшая ночью и красневшая днем, были невидимы человеческому глаза в ночной мгле. Белела только равнина, особенно где было больше белоуса, — она была светлее серо-мутного неба, — да чернел за равниной стеною хвойный лес, потому что он был темнее неба. Волк же в этой мгле видел все.

Он был стар. Шерсть на пахах вытерлась и не вырастала, да и на всем теле она обсеклась, стала короче, и даже линька не давала ей нужного толчка. Желтизна старила матерого, а что хуже всего - зубы были либо поломаны, либо стерты до уровня десен.

С тех пор, как он потерял свою подругу, приходилось жить одиночкою, так как сбиваться в компанию при таких условиях нельзя: и нечем защищаться, нечем и помогать, да таких и не принимают... Хорошо, что летом можно кормиться парною дичью, для которой не нужно зубов, и хорошо, что еще не наступили зимние стужи, которые при находке твердой, как железо, падали, вызывают мучительное слюнотечение. Теперь он так хорошо поживился не застывшею тушею лошади, съев все внутренности и чувствуя потребность в крепком продолжительном сне на мшистом покрове под зонтами хвои...

Долго сидел старик вместо того, чтобы спозаранку, под прикрытием темноты, отправиться на дневку в уютный хвойный остров. Его удерживала, казалось, не то лень, не то нега. Он лег тут же, мордою по направлению к падали, но вскоре опять привстал и сел. Правда, сидя, ему слышнее были малейшие звуки и виднее на расстоянии. Но к чему это нужно в такую мглистую спокойную ночь? Тело его опять потянуло было к земле, но рассудок остановил его: как можно ложиться и дремать в таком месте, которое привлекает внимание всех хищных животных, в том числе и человека? 3адремать здесь — значит с большою вероятностью подвергнуться опасности и, во всяком случае, напрасной неприятности, так как обнаружить свое присутствие зря, без всякой надобности, без расчета на выгоду, уже доставляет волку всегда большое огорчение. Дремота, однако, брала свое и манила в лес. Он встал, потоптался, повернулся спиною к падали, ступил несколько шагов по направлению к отдаленной черной стене леса, но опять вернулся на то же место, медленно, старчески согнул задние ноги и сел, с усилием подведя вплотную к ляжке неудобно распростертый хвост: нельзя оставлять без охраны такие мясные запасы, когда еще еле полночь.

Волку не так-то легко дается бодрствование после сытного обеда, — и поэтому в голову ему пришла мысль выесть в туше как можно больше мякоти и идти спать: все же то, что будет сейчас поглощено, будет взято с собою! Но он был сыт, — внутренности лошадиной туши могут вполне насытить волка и с лучшим аппетитом и дать такой веский объем, с которым далеко не поскачешь. Пришлось рвать мясо с осторожностью, так как десны были поранены каким-то предметом во время первого ужина. Поев немного, он предпочел отойти и сел на прежнее место.

Сидел старик опять на той же обсиженной чахлой траве, и хотя торфянистая почва не пружинила, как мягкий рыжий ковер соснового мшарника, но все же сидеть было хорошо, и это давало уже отдохновение.

Поблекшие травы не только ночью, но и днем сливались с окрасом одежды матерого, а мгла осенней ночи действовала совсем успокоительно. В этот его любимый уютный сезон можно получить хороший отдых, сидя и мечтая ночью даже вблизи человеческого жилья.

Моргал старик, глядел вперед малоподвижным взором, отвлекался ловлею беспокоивших его блок, которые трудно поддавались беззубым челюстям и заставляли его шипеть уткнутым в шерсть носом.

Отчесавши с удовлетворением лапою бок, он поднял повыше голову, устремляя взгляд вдаль, и задумался о прошлом.

...Первым днем, с которого он себя помнит, был выход его из земляной котловинки, под сползавшей с возвышения елки. Чело этой котловины было завешено, как шторою, болтавшимися корнями ели.

Вылез он из темноты, увидал пятнистое сплетение трав, рисунчатые тени папоротников, которые были для него лесом, и поразило его какое-то привлекательное движение струившегося воздуха, который, как магнит, манил к себе, притягивая чем-то таким, что было непонятно, но что повелительно звало к себе. Потом он понял что то, что манило, было загадочное течение воздушных волн, несших чутью, как лепет слуху, откровение обо всем, что делается на расстоянии...

Когда он прозрел, он не был удивлен, что видит предметы вокруг себя: зрение появилось незаметно, как будто он всегда обладал им.

Но чувство обоняния родилось неожиданно. Он почувствовал его как-то внезапно и способен был оценить его: оно чуть ли не стало смыслом и целью жизни, дало ему больше соблазнов и радости, чем зрение, и вместе со зрением оберегало его жизнь.

Он хорошо и ясно помнит этот первый день. Перед челом логова лежала на брюхе, принимая солнечную ванну, мать с распростертыми вперед папами. Выполз он из тени своего гнезда в солнечные пятна, подвинулся и увидал, как из под опахал папоротниковых стеблей, стоявших, как ваза, вылетели мухи, а на темной земле лежала половина тушки зайца. Он заметил ее уже после того, как в нос ударил приятный аромат свежепортящегося мяса. Он пополз туда и, косясь на мать, которая как будто не замечала его, начал с жадностью облизывать закровенелую тушку с черными сгустками крови у краев мяса...

В сущности, он, — старик, проживший теперь 12,5 лет, — давно должен был погибнуть. Первой смертельной опасности он подвергся вскоре после описанного дня. Ему припомнился треск в отдаленных зарослях, потом шуршание приближающихся чьих-то жутких шагов, при звуке которых мать его, глухо и продолжительно ворча, поджав полено, рысцою бесшумно скрылась за ближайшими елями. Кроме него, волчат было трое: два брата и сестра. Все они в это время находились в нескольких шагах от логова, и все они, как только услыхали ворчание матери, разбежались в разные стороны: кто в папоротники, кто в высокую болотную траву или кусты. Одно время он бежал рядом с одним из своих братьев, но тот споткнулся и затаился тут же в траве, а он в нескольких шагах попал в развесистый ивовый куст и, суетливо раздвигая густое сплетение веток, протискался в середину.

Пришедшие люди шептались, а когда один из них вскричал: “вон он, вон!” — все бросились с палками к логову. Раздались сильные удары о землю, несколько смягченные зарослью травы, и вслед за этим — короткое урчание, как вздох, убитого брата. Сестра убежала в другую сторону и спряталась под толстую буреломную осину, с достаточным прозором, чтобы плашмя забиться под дерево.

Но что было после убийства первого брата, было неописуемо! Пришедшие люди, выстроившись в ряд и медленно подвигаясь, стали колотить палками, исследуя местность шаг за шагом. Глухие удары становились ближе и ближе, чувствовалось, как гул шел по земле, вызывая какое-то сотрясение. Били по кустам, осыпались листья, висли надломленные ветви, и срезанные рисунчатые папоротники взвивались в воздух и падали, как перья...

Вдруг—удар по чему-то мягкому, и одновременно послышалось хриплое покашливание его второго брата, тотчас же перешедшее в икоту. Люди радостно заговорили и захохотали, один из них поднял за лапы убитого волчонка.

Вскоре куст, где находился он, — беспомощный тогда и теперь волк, — заколыхался: сбоку и сверху ударяли толстые палки, иногда они скользили по ветвям, а два раза конец тяжелой дубины падал рядом, — пришлось поджать концы лап и уткнуть нос в землю. “Ну-ка!” — крикнули враги, и, срывая сочленения ветвей, засвистели опять дубины, к счастью, часто застревая в развилинах ветвей над его головою. Потом неожиданно с двух сторон люди стали раздвигать ветви: запестрел солнечный свет...

Но все обошлось благополучно.

Много часов спустя, когда было уже темно, и все птицы перестали петь, только вальдшнепы то и дело харкали и причмокивали, — вернулась мать. Она собрала оставшихся в живых двоих детей и по очереди перетащила их за шиворот в глухое болото за две версты. Путь был трудный, она то и дело переходила, а, может быть, и переплывала через какие-то, большие ямы, наполненные водою и поросшие тростником, и, наконец, поместила детей в частом молодом ельнике.

На новом месте не было уже страшно.

И на утро сюда пришли старшие братья с отцом.

Тяжелое воспоминание раннего детства клало отпечаток на выражение матерого: потускневшие глаза его тупо глядели в даль, в одну точку, как будто увлажненные слезою.

— Га-га, а-га-га, га, га-га, а-га-га, га! — послышалось невысоко в небе, ниже, чем вершины леса за равниною, сначала на расстоянии, затем ближе, ближе, близко — вот...

И волк, сбочив голову, проследил приближавшиеся и удалявшиеся знакомые ему голоса отлетавших гусей.

И птица эта, и сезон были ему по сердцу: хороши такие осенние уютные ночи...

...Когда молод, когда силен, зима — тоже хорошее время, продолжает свои думы старик. Бывало ли, чтобы кто-нибудь из его семьи ослабевал от голода? Правда, случались тяжелые дни, но умелая рекогносцировка и дружное сотрудничество всегда выручали. Правда, два раза за 12 лет из-за небывалых метелей и стужи пришлось поголодать и это привело оба раза к твердому намеренью напасть на первого встречного человека.

Однажды, в первый вечер после того, как кончился буран, он с волчицею залегли близь дороги между двумя селениями, заслоняясь ольхами. Месячно было невероятно. У луны бывает свет молочный, зеленоватый, фосфорический и синий. Все эти цвета и во льдинах встречаются. Тогда синий свет лился. Небо — чистое, тоже синее, как ясною осенью недвижимая вода. Изредка только нет-нет да и нанесет неведомо откуда тоненькую быстро мчащуюся облачинку, вроде пушинки. Луна моргнет, а потом опять засинеет все, — далеко видно, явственно, а тени черные стелятся... Не очень удобная ночь выпала, да делать нечего: если жить, так надо есть хоть изредка.

Лежат за деревьями, шагах в 30 от дороги. Не по себе им: думают, что они, как копны, торчат. Да и как же иначе подумаешь, коли даже след их так белеет, будто по синему белым накапано. За прошлые дни нанесло сугробы здоровенные, дорога вся в волнах, — то ухаб, то намет. Ждут добычу: должно же быть какое-нибудь движение из деревни в деревню, в особенности после мяте пей, когда и люди, и собаки насиделись дома!..

Полежали, полежали с час, — не слыхать, а в деревнях народ маленько гудит, и собаки изредка потявкивают. Мороз что ли велик, что на дорогах пусто? — Не может быть, не ветряно! Вдруг, — пешеходные шаги от деревни отделились, в сараях отголоски пошли, скрипят, с дубинкою кто-то, слышно, как она тоненьким голоском в скрипучем снегу визжит. Ну, ладно, человеческого мяса впервые жена попробует, сам то едал не живого, правда, а умершего. Мясо не худое, кожа тоненькая, мозги вкусные.

Скрипит, приближается к ним от деревни пешеход. Не видать никого, а место, кажется, ровное. Нетерпение берет, главное — знать хочется, нет ли с человеком собаки: эта добыча удобнее. Волчица приподнялась поглядеть. По напряженному ее всматриванию, — как будто за собакой следит. Надо, стало быть, напускать так, чтобы и спереди, и сзади путь пересечь. Против — низинка: летом там ручеек и мостик. Лучше до мостика махнуть на дорогу, а то в низине как бы не замешкаться, там ветром снег мало уплотнило.

Смотрит волчица все пристальнее да пристальнее, а с ноги на ногу не переминается; стало быть, не выяснила, что на дороге делается. Привстал и он, не утерпел. Видит — черный предмет с голову величиною, то выныривающий, то исчезающий. Понял, что это человек по ухабам подвигается, и, глухо проворчав, лег опять. И она поняла тогда, что собаки нет.

Подходит. Набираются смелости... Человека выгоднее перепустить, да вдогонку, врасплох!.. Прилегла опять волчица. Как прилегла, — пешеход и остановись против них! Неужели по тени заметил? Смотрит прямо на них, стало быть, видит?.. Да, вдруг, как дубинку вытянет... И пошли они скоком прочь во весь дух, а человек во всю мочь кричит: “Дю, дю, дю!” Отмахали немного да по привычке остановились поглядеть, не бежит ли за ними человек. Нет, стоит на дороге и все орет. Опять бросились удирать и, как только за пригорок скрылись, да кустики пошли, так ленивою рысцою поплелись. Вот так закусили!..

Сделав обход, вернулись к той же деревне, откуда человек шел, и набрели на свежий след собаки: должно быть, только что находила. Давай выслеживать широким кругом. Тут и есть: за гумнами снег подрывает и что-то хоронит. Начали маневры: он мимо гумен, да вдоль них пополз и от деревни собаку отрезал, а волчица по собачьи в поле воет и все внимание собаки на себя привлекла, собака даже к ней подвигаться стала, а он от гумен к собаке. Как волчица увидала, что дело теперь выйдет, еще подвинулась вежливо. Собака сначала будто обрадовалась, потом раскусила, в чем дело, хвост к животу да с визгом в деревню. Ну, нет, накоротке никуда не уйдешь!.. Поужинали очень приятно. Если б не собака, все равно в ту ночь человека бы одолели.

Другой раз, здорово наголодавшись, шли по лесной узенькой дороге в стенах елок. Ну, хоть погода была мягкая. Снег валил хлопьями. Бесшумно передвигаются люди в такие дни и пешком, и в санях. Глядели зорко вперед, чтобы не нарваться на кого нибудь из-за поворота, да и слух приходилось напрягать, чтобы сзади не увидали их.

Вдруг навстречу плывет человеческий запах, тянет жильем и красными лоскутами, которыми охотники окружают волков. Они — в елки и затаились. Долго ждали, или казалось так. Наконец, идет женщина с котомкою, в снегу вся, платье кумачное подоткнуто, платок на лоб надвинут, торопится, а снежно и не спорко. Пропустили. Махнул он на дорогу да за ней. Прыгнул передними лапами на плечи, — она, как доска, повалилась и, пока падала, стонала, как дерево под топором. Хватил за шею... Ну, и намотано же у нее тряпья было, — не захватить пастью, толсто! Где же волчица? — А хвост ее — мельк в ельник! Стало быть, неладно что-нибудь, надо оглядеться... А одновременно все ясно стало: лошадь за самой спиной тропочет, фыркает, в санях орут, — вот как накрыли! Мах! — и тоже в ельник. Отбежал немного, только хотел послушать, — стали стрелять. Замахал прочь дальше да дальше, — гулы такие, что не выстоять. Кончился ельник, вскочил на гористый выруб, глядит — и волчица тут же. А там на дороге еще палят, а раскаты через болото далеко в бор идут, а там аукнут и — кончено...

Свежи в воспоминаниях старика пережитые страхи. Он вздохнул с чувством и так глубоко, что брыли его задрожали. Мысли о случаях минувшей опасности поневоле наводили на грустные ощущения старости и беспомощности.

Прилетевшая совка отвлекла внимание волка. Она кувыркалась в воздухе неровным бесшумным полетом, белея светлыми внутренними перьями крыльев, садилась на кочки, взвивалась, сливаясь с небом и землею, и, мяукнув, исчезла.

Опять замкнулась ночь в тишину и мглу, опять поплыла ночь, подвигаясь к концу, и опять задумался о прошлом волк.

Вспомнил он свою черноземную родину, раздолье широких полей, уют заросших оврагов и тени рощ. Полжизни провел он там, овдовел и в розысках новой подруги попал в лесистую местность, далеко от родины. Нашел подругу и поселился там. Как милы были родные овраги со множеством впадин и развилин, так близки вскоре стали ему и еловые леса. Часто все же мечтал он о родине, в надежде переселиться туда, предпринимая иногда паломничества в родные края, но теперь не было расчета вступать в условия жизни, от которых отошел, да и скверные воспоминания о тамошних гончих и борзых предрешали вопрос о переселении. Там от этих собак погибла его первая молодая жена.

Через года три вторично овдовел он в новой местности: волчица погибла на облаве. Суетливы волчицы, не терпится им, привычка у них путь открывать, детей вывести от опасности или от беспомощных детей врага отвести... Ну, и погибла, — не суйся, не разобравши дела.

Пришлось вновь семейного счастья искать. Больше года холостым прожил, дело не клеилось, — то на семейных нарывался, то на юных. Потом в том же районе, на его счастье, один матерой в капкан попал, а он его место занял и стал жить с серо-голубой статной волчицей. Не везло ему, — через 2 года, только первых детей на ноги поставили, она в первую же зиму тоже в капкан угодила. Опять все из-за того, что всегда впереди шла, — пустила бы переярка!..

Гончие и борзые вызывали тяжелые ненавистные воспоминания, — и не только потому, что, благодаря проклятым собакам, погибла его жена. Нет, тяжесть воспоминаний основана на более серьезных постоянных причинах, заключавшихся в том, что собаки эти лишали черную тропу ее уюта, не давая волку возможности ни летом, ни осенью скрыть свое местопребывание: как осенью гончие, так зимою снег, раскрывают человеку присутствие волка.

Матерому собаки страшны не столько силою, сколько напряженным беспокойством, которое они причиняют ему. Наедаться всласть — и то опасно. Помнится случай осенью: зарезал он с женою скорехонько годовалого теленка, отбившегося от стада. Еще еле светало, когда они нашли его в овраге по вопросительному жалобному мычанию. На двоих такой теленок — трехдневная порция, а они его сразу! Ну, — вода близко была. И пили же!..

Лежат в сладкой дремоте. Вдруг гончие повели, - к ним, к ним!.. А им не то, что бежать, - встать тяжело! Вот страха-то набрались! Надо на поле выбегать, а там наверняка, борзые. Ну, где ж с таким брюхом, - страх опять берет, и от него в желудке скверно, тошнота и слабость сделались... Спасение одно: гончим навстречу да мимо них мыском в следующий остров да в овраги, а борзые пусть за спиною ждут. Только этим и спаслись. Собаки до лежки дошли да опять взад следом, а этого обхода и полно, чтобы из острова куда надо выйти. От поля с борзыми избавились, а полянку все же пришлось пересекать. Тут с животом что делалось! Поди знай, на перерез откуда ни будь щуки эти могли вынырнуть. А одышка какая, легко ли! - пуда по два съели. До оврагов добрались; в долину попали да в речку. И поперек пошли на ту сторону - в пойму, а долго по течению плыли, плыли да воду прихлебывали - отошло. Причалили к берегу в заросли и на боковую, пока не отдышались. Стая до реки довела. Потявкали, погумкали, повизжали, - и замолкло все.

С сытым брюхом и матерому борзые не по вкусу, в угон-то все домахаешь до леса, а, ведь, поди знай, откуда нибудь наперерез еще свора, другая! Проклятые породы и та, и другая, ну, все же на борзых больше зла. Что с ними поделаешь? На утек пошел, так не на зубы, а на ноги надейся.

Странное дело: люди волков боятся, а волки людей. Какой-то страх держит при встрече с человеком, и норовишь либо к кусту привалиться, либо за бугор скрыться, а уж если на равнине, так во всю махать, а не то поплотнее лечь да пропустить человека.

Хуже нет, коли у человека ружье. Ох, как жжет оно! И сейчас чувствительны, особенно к погоде, два катышка, ударившие в лопатку десять лет тому назад.

Ко всему привыкаешь, ко всему приспособляешься, а к человеку не привыкнуть, всегда его боишься, а ненавидишь.

Паровоза с поездом и то не трусишь, знаешь, что он по своей дороге катит и никуда не свернет, грохочет, шумит, шипит и хрипит, гудит и огонь мечет, а привыкаешь.

Для гнезда и то не побоялся он с волчицею выбрать место вблизи железной дороги; никто и не подумал, что волки тут выводились.

Отойдешь ночью от логова шагов 300, на гладкий мох, и увидишь, как паровоз в искрах несется, а сзади вагоны окнами мелькают. До будки сторожевой 1/2 версты, - положим, стрелочник не охотник был. Не боялись поездов; осенью, бывало, выйдет вся семья на гладкое болото: паровоз прогудит, а в ответ волчий вой, - не утерпеть. Сидишь, страшилище-поезд несется, - хоть бы что, и сердце не тюкнет, как на дятла, что ли, смотришь, а доводись стрелочнику на путь выйти да остановиться против гладкого болота, так, небось, за дерево норовишь!..

Прожили хорошо в том болоте, с весны только жутко было. Не знали, что глухари там токуют. Провались они! Повадились охотники. С вечера другой раз придут, огонь разведут. Сколько беспокойства испытаешь! В это время дети малы были, — мать молоком кормила, можно бы ночью до зари спать, а нет, идешь за людьми наблюдать. Остановишься, смотришь — сидят вокруг костра, невелики, и все-то вместе — меньше лошади, а близко не смеешь подойти. Перед зарей задолотит глухарь, ну, тут дожидай: ахнет ружье, все болото харкнет, — не житье это. Уж пробовали глухарей отгонять, да не отвадишь, отлетит, а на зорях опять тут, а не то переместятся ближе к логову: опять гонять, а с высокой ели не скоро его спорешь. На утро выслеживай, ушли ли охотники. Однажды, после того, как всю зорю охотники по болоту ногами чавкали, утихло, солнце встало, хотелось отдохнуть да к овцам пробраться, — за две версты на пустоши паслись. Пошел, а у потухшего костра отдыхают себе охотники. Пришлось дожидаться да проследить их. Встали и лениво пошли. Вдруг остановились, ямки на моховом болоте рассматривают. Один и сказал: “Это глухари натоптали”. — А это наши тропы были! Плохо, что не все охотники в следах ошибаются. Пройдешь зимою, назад возвращаешься, а около следа, небось, уж лыжня, — ишь, проклятые!..

Надоели горошины, по лопатке больно ударили и кость ушибли. 10 лет их чувствуешь. Но если б не обожгли его в свое время из ружья, не дожил бы он до своих лет. Научили осторожности смолоду разные оказии. Ружье и капкан, отраву и флаги, облаву и гончих с борзыми на деле изучил, не на себе, так на близких, вот, благодаря ученью, и жив, а не то года два, не больше, прожил бы.

После испытанного и виденного и то, как строго себя ни вел, а все-таки близок был от смерти, и все, главным образом, из-за страха. Как в панику впадешь, так ничего не соображаешь, лупишь куда попало, и сколько раз из-за этого в упор на людей приходилось нарываться! Хорошо, что они от неожиданности не причиняли вреда, но легко ли на расстоянии нескольких шагов услыхать громоподобные выстрелы! Раз так теплым дыханием из ружья обдало, думал, что голову оторвано, — так рвануло. Почувствовал, что в ушах зазвенело, — стало быть, голова цела, потряс ушами да сутки не ложился, — все преследования ждал.

Но разве выстоишь без сна? Остерегаешься с неделю, а потом, особливо под оттепель или метель, ляжешь, морду уткнешь под ляжку и всхрапываешь. Уши, правда, не спят: все звуки ближайшие ловят, а дальше не взять, — сон мешает. Мечтаешь, дремлешь, слышно, как белка по стволу да по сучкам топочет, иногда синичка шуршит, цепляясь за ветки, шелестит, шелестит она кожурою томно, смирно убаюкивает, глубже, ровнее дыхание пойдет, и заснешь так крепко, что от этого и проснешься, испугаешься и начнешь прислушиваться, голову подняв, от потерянной бдительности слуху не веришь: осмотришься кругом и чутьем проверишь...

Бывают приятные, покойные дни. Найдешь во время доброкачественную падаль, наешься вдоволь, сначала торопишься, что есть мочи, это уже привычка, — а ее не соблюдешь, так нередко и без обеда останешься. Наешься, начнешь тут же снег хватать, полежишь, опять примешься с разбором, по вкусу, и спозаранку, когда еще признака зари нет, пойдешь себе шагом на отдых. Снег глубокий, сверху прибавляет да прибавляет, и мягкий и крупка так и сеет, так и сечет по деревьям и изгородям, а низом верхний слой плывет, будто река течет, и слышен шорох бегущего, падающего снега. Идешь себе старой, невидимой своей тропой, обстыли ямки прежние, легко идти, а сзади и свежих не видать следов, так и вьет, так и сыплет. Придешь в свое облюбованное местечко, запорошит все накрепко вокруг, лежи спокойно. Про дроворуба еще подумаешь, да и то они в такие дни дома сидят. Другой раз, когда погода хоть и морозная, да тихая, а, главное, когда дорога крепкая, не занесенная, ранехонько мужики в лес ездят, до зари далеко, а уж скрипят.

Часто снег ночью валит, и можно бы хорошо след свой скрыть, а редко так сделаешь: все надо раннюю зорьку встретить. Или на падали дольше просидишь, или, когда есть нечего, начнешь разведку делать, — вот, вот, думаешь, чем-нибудь разжиришься, — да на самом деле, ведь так и кормишься...

А то, как на отдых идти, будто нарочно перестанет снег. Тихо, мягко, словно по перьям идешь, что ни шаг, то ямку проложишь, такую явственную, — во мгле и то разглядишь. И пятка, и пальцы, и когти отпечатываются, неприятно даже и непокойно делается, что всюду лента следов сзади тянется, а где кончится, там и сам находишься. Правда, многие этим не тяготятся. Ну, а опытный, бывалый волк хорошо знает последствия порош, и что они недаром зовутся у охотников “мертвыми”.

Мысли о порошах и следах поневоле приводят старика к воспоминаниям о ряде охот на него.

...Памятный день. Уйти на дневку до окончания пороши не удалось, зато посчастливилось вдвоем словить жирную собаку. Уже становилось совсем светло, когда покончили с закуской. Осталась голова да передняя нога. Голову нести особою неудобно, да и после всего прочего это не еда, — оставили ее сорокам да воронам, они все до нитки выберут, голый череп оставят. А ногу волчица с собою взяла. Ну, куда тащить среди белого дня? Недоволен он был этим, — птицы хуже будут приставать, граять, да и след останется, потому снег глубок, и нет — нет да и чертит волчица кистью собачей ноги, когда не за середку держит. Не нравятся такие метки, — будто капкан волочит, снег сбоку распахивает. Ну, где же, разве послушает? Не драться же с волчицею! Невыгодно, — зима к концу подходит не взлюбит...

Легли в сосновом болоте меж полей, дальше идти было рискованно, стали люди по дорогам встречаться.

Сели. Кругом сосенки, не редкие и не густые, все в снегу. С час слушали строго. Недалеко вдоль болота дорога, едут и едут по ней, — это не мешает, в болото дороги нет. Легли. Тепло, хорошо, удобно....

Вдруг, с противоположной стороны, где дороги нет, как будто кашлянул кто-то. Встал, пошел посмотреть: болото пополам рассечено просеком, а в конце его вдали красные лоскутки. Сердце так и упало, — обошли, значит, их. Вернулся, остановился, выслушивает, а волчица туда, сюда, пошла ходов искать. Заговорили люди, громче да громче, покрикивать стали. Немного погодя, в противоположной от крика стороне, в углу, грох из ружья, да еще — грох! Тут с рыси уже махать пошел вдоль опушки, а флажки все мелькают да мелькают, кумачом запахло, углубиться пришлось. Добежал до края болота, дальше уж поляна; остановился, — надо высмотреть. За поляною сосна, а за ее стволом валенки переминаются, потом из-за ствола голова стала выглядывать, то с одной стороны, то с другой. Куда идти? Левее стреляли, правее, может быть, кто затаился, а сзади кричат, приближаются. Вправо от сосны кустарник, шагах от нее в 60-ти. Бросился во весь мах прямехонько на сосну, а голова охотника, как дятел, вокруг ствола вертится. Шел-шел прямо, да как шарахнется в кустарник, ветки так и лягаются, снег комками осыпается, — это ладно. Выскочил, перебежал в низину, полем и в еловый остров. А волчица тогда же погибла.

...Зубы для волка — оружие. Потерять зубы — значит выбыть из строя. И вспомнил старик капканы. Благодаря ничтожному куску железа, и он потерял зубы...

Даже осторожность не избавляет от опасности попасть случайно в капкан, — ведь, ходишь по земле, а не на крыльях летаешь, как тут избежать случая?

Так было и с ним. Шел он по глухой лесной дороге. Ночь была лунная, тихая. После двухдневного снега, падавшего густыми хлопьями, большими, как листья, — деревья и кусты облепило так, что стояли они, как стога сенные. На уплотненной поверхности снега лежал толстый слой легковесных снежных перьев и блесток. Ходьба по дороге схожа была с ходьбою по стоячей воде с твердым дном.

Шел он по этой лесной дороге к оставшимся от прежних своих обедов костям и слышит, едет кто-то навстречу. Свернул он под ели, к объеденной зайцами поваленной осине, и только что с вожделением подумал, нет ли с проезжим собаки, как под ногою что-то хрустнуло в снегу, и железные скобы безжалостно схватили его лапу.

Тут он совсем растерялся, а при мысли, что с проезжим действительно окажется собака, страх превратился в панический. Он хватил несколько раз зубами железо, — но зубы впервые встретились с неподдающимся их силе предметом. Мешкать было нельзя. Он поскакал на трех ногах дальше от дороги, глубже в лес, перескакивая через синие тени, переплетавшиеся, как буреломные деревья. Он боялся этих темных теней, будто они были предательскими западнями или телесными предметами, через которые надо было переносить ноги. Отскакавши порядочное расстояние, он остановился, убедился, что путник проехал, не останавливаясь, и стал вертеться, тряся лапою и хватая с остервенением железо всею силою своих вооруженных челюстей. К утру он сломал два клыка, повредив значительно резцы. Заячий капкан мало помалу снялся без помощи зубов, — пружины железа медленно скользили от нажима другою лапою, а сильные жилистые пальцы защемленной ноги не затекли, сгибались, шевелились и вышли из дуг. Капкан спал с ноги, и кровянистая слюна капала на снег с крошками раздробленных зубов.

Если б не этот несчастный капкан, разве старик мог бы считать себя беспомощным, разве он жил бы сейчас одиночкою? Вся жалкая теперешняя жизнь стала такой исключительно вследствие потери зубов.

Предательская ловушка хуже всяких других врагов. Хоть и гибнет от капканов небольшое количество волков, но постоянная настороженность внимания очень тяжела, а, кроме того, эти адские машины затрудняют пропитание. Сколько дней голодовок приходится терпеть из опасения проклятого капкана и не подходить к падали, пока собаки или другие животные не обомнут как следует снег!..

Отрава не страшна, — птица сейчас же покажет доброкачественность пищи, а от внимания волка не ускользают катастрофы, случающиеся с доверчивыми посетителями.

Так рассуждал старый волк и, насидевшись, незаметно опустился на землю, не прикладывая морды. Широкая умная голова, тускнеющие глаза полны были волчьей мудрости, теперь, пожалуй, уже не очень-то нужной ему: выгоднее было бы променять ее, если б это было только возможно, на молодость...

Трещала замерзшая трава под лапами проходившей гуськом волчьей семьи, обозначая следы круглыми темными пятнами. Переярок иногда выходил в сторону, нарушая строй, но старая волчица, открывавшая шествие, косилась и глухо рычала. Не хотела она, чтобы шли в рассыпную, когда внимание ее сосредоточено было на исследовании новой местности. На дневке, когда они направлялись еще в противоположную сторону, она заслышала вдалеке оживленные голоса воронов на одном месте, и теперь она шла туда. Никто, кроме нее, не знал о цели стройного похода и о продолжительности его, но все, даже прибылые, понимали, что так надо, и что это делается с пользою для них.

Матерой, лежавший около корявой березки на равнине, привстал: он услыхал отдаленный шорох и вскоре увидал глаза приближающихся волков, шедших след в след.

Положение затруднительное в его возрасте. Он, хоть и владелец лошадиной туши, должен безучастно смотреть, как мясо, которого ему хватило бы на неделю, будет с костями съедено в две ночи! Один позвоночник да череп останутся на месте, все остальное будет уничтожено и разнесено. Он потоптался и, сам не замечая, отошел несколько дальше от туши и сел, чтобы убедить пришедших в своем миролюбивом настроении и некоторой безучастности к лошадиной туше.

Встреча произошла при выгодных условиях; не он привлекал внимание волков, а падаль, не он пришел к ним, когда они были у своей находки, а они пришли к нему, — владельцу целой туши, и он не собирался ни защищать свои продовольственные запасы, ни защищаться, а это так ценится наступающим врагом вообще. А еще, еще одно чрезвычайно важное обстоятельство: в семье не было настоящего матерого. Один из самых крупных переярков, по привычке самцов, не обращая внимания на соблазнительную еду, приподнял брыли и, приложив уши, только прошелся два раза мимо старика с глухим мощным рычанием, показывая свои прелестные белые зубы. О, молодость, как ты сильна и свежа!

Что же было делать старику? Уши его, правда, немного прижались, но он продолжал сидеть и даже не скалился, чтобы не обнаружить свою беззубую пасть.

Ближе всех к лошадиной туше была старая волчица, остальные, переминаясь с ноги на ногу, толпились несколько поодаль. Разные по окрасу, росту и качеству шерсти, волки были совершенно сходны между собою движениями, которые, объединялись одною сильною потребностью: скорее начать рвать лежавшее перед ними мясо.

Волчица обошла на расстоянии тушу, заметила, что земля кругом густо обсижена птицами, и с удовлетворением убедилась, что сидевший матерый не только оттоптал все кругом, но и поел мяса. Она покосилась на старика и не нашла нужным отгонять его, во избежание потери времени, а поторопилась зайти с той стороны туши, где скорее и удобнее можно было выхватить побольше мяса, и вырвала мякоти. И как только она начала, послышалось со всех сторон глухое рычание при занятии мест и разнообразные затем звуки, то подобные треску разламываемого спелого арбуза, то схожие с теми, какие слышатся при разрывании умелыми руками коленкора. Звуки эти заглушались трескотнёю раздробляемых костей с гулким одиночным щелканьем, вроде сочного звука откусываемого людьми сахара.

Если б старику захотелось поесть, не пришлось бы ему: любой прибылой в своей семье имел бы достаточно авторитета, чтобы отогнать такого беззубого пришельца. Но ему не хотелось есть, и это помогало затаить злобу, которую, конечно, нельзя было проявлять. Как ни тяжело было слушать звуки дробления лошадиных костей, все же это было куда легче, чем слышать и чувствовать повреждения своих собственных.

У каждого волка, однако, имеется забота найти пропитание на сегодняшний день и припасти запас пищи впрок. Благодаря приходу не прошеных гостей, вновь неожиданно назрела забота о завтрашнем дне. Если б он знал о таком посещении, он наелся бы впрок на завтра и после завтра. Он ошибся в расчетах, думая, что пришедшим волкам туши хватит на две ночи; объем ее быстро уменьшался и несомненно не мог обеспечить следующую ночь, разве только голыми костями. Его мечты опередить приход на следующий день тех же гостей и, придя до захода солнца, поживиться остатками мяса, теперь окончательно исчезали.

Остов туши давно сильно изменил свое первоначальное положение, лошадиные ноги часто взвивались вверх, будто животное продолжало защищаться. Туша передвигалась, переворачивалась, скоро распалась на несколько частей, и каждая из них имела около себя одного или нескольких владельцев. Скоро оголился позвоночник, и два волка обстригали ребра, нагнув на бок головы. Затем началась перебежка от одной части к другой, — верный признак истощения запасов мяса.

— Плохо дело, — подумал старик, и сидел, пригорюнившись, не зная, зачем он сидит теперь здесь, когда, может быть, лучше было бы понемногу незаметно удалиться на отдых, избежав каких-либо столкновений, а не то вся эта хозяйничающая орава, наевшись, начнет, очевидно, интересоваться им.

Правда, при благополучно прошедшем знакомстве нельзя было уже ожидать слишком крупных неприятностей, тем более, что он так миролюбиво вел себя; однако, волки отлично знают, что миролюбие волчье обыкновенно, основано на отсутствии сил и средств к самозащите. Поэтому он на всякий случай не раскрывал свою беззубую пасть.

— Пора уходить! — говорили ему усталость и сытость.

— Надо подождать! — твердили ему жадность к еде и желание побыть в сообществе себе подобных, основанное на естественном влечении.

Долго сидел старик, завидуя силе и молодости своих сородичей и жалея с затаенной злобою об исчезавшей пище.

Волчья семья, состоявшая из 8 голов, была ему незнакома. Он старался разрешить вопрос, откуда взялись эти волки, перебирая в памяти известные ему семьи и места гнездовья. Несомненно, что отец семейства недавно погиб, потому что его нет в интересное время осенних кочевок.

Его стало вновь беспокоить, как обойдутся с ним эти 8 волчьих голов, и он хотел было встать и потихоньку удалиться вдоль обросшей обочины канавы, но в это время залаяла на дальнем хуторе собака. Волчица высоко подняла голову и смотрела в сторону лая. Движения волчицы заинтересовали его, посмотрел и он туда и заметил, что ночь уже быстро уплывала от них. Припомнилось ему, как уплывал на рассвете в ночную еще мглу по длинному блестящему железом пути последний вагон поезда близь давнишнего гнезда, где он счастливо жил при семье...

Ночь уплывала. Впереди за равниною обозначилась пашня. Оглянувшись назад, он увидал уже ясную ровную полосу леса. Полоса леса как будто наклеена была на мутное небо и казалась значительно дальше, чем ночью.

Пропел петух на хуторе, томно, но ясно донеслись эти звуки, однородные голоса ответили в деревне. Белело. Каждый раз заря тревожила каким-то безотчетным беспокойством.

Волки толпились, переминались и отходили от туши, которая впервые при наступлении дня стала белеть.

Старик отпятился дальше от пути следования волков. В неясном свете эти большие животные казались крупнее, — предрассветная муть, держась на каждой шерстянке их одежды, сливалась с цветом ее и следовала за каждым их движением.

Волки дошли до канавы, скрылись в нее, мягко спустившись с крутых ее обрезов, и с жадностью стали утолять жажду. Не все сразу, однако, опустились в эту траншею. Старуха и один переярок стояли на карауле. Легкими бросками выныривали из канавы серые тела с вымазанными в вязкой торфяной почве лапами. Некоторые, постояв на ребре канавы, опускались вновь, боясь преждевременно расстаться с живительною влагою.

Водопой кончился, звери тронулись по одному направлению, вразброд, только одна прибылая волчица следовала сзади за матерью. Старуха и тот же крупный переярок посмотрели на сидевшего поодаль, уже спиною к падали, старика. Переярок ощетинился было, намереваясь ринуться, но оставил свое намерение, по отсутствию острого повода к соперничеству, а вдобавок от испытываемой тяжести пищи. Вместо нападения на старика, он отогнал молодую волчицу от матери и, став на ее место, пошел следом за старухою. Мало помалу все выровнялись в колонну. Старая волчица обернулась, чтобы поглядеть, не вздумал ли старик идти подбирать остатки пищи, и, увидав, что он лениво плетется за ними на расстоянии, двинулась дальше. Переярок тоже обратил на это внимание, хотя не был доволен тем, что старик плетется за ними, но все же, пожалуй, это было более терпимо, чем если б этот совершенно не грозный для него матерой вздумал задержаться у остатков растерзанного скелета.

Рассвело, но до восхода солнца было еще далеко. Проходили волки вдоль опушек глухого заболоченного леса, по редким и чахлым зарослям кустарника и по сенокосной поляне с сарайчиками и темными и светлыми на ней пятнами одиночных елей и берез. Волчица вдруг резко остановилась, и вся колонна замерла, как одно тело: по поляне проходил человек с уздечкою, перекинутой через плечо, очевидно, в поисках лошади. Он не заметил волков, которые во время остановились и цветом сливались с поблекшей травой.

Отставший матерой, следуя по пути своих предшественников, не принимал особых мер предосторожности и заметил встречного человека на близком расстоянии почти в тот миг, когда человек уже кричал от испуга, поспешно развязывая уздечку. Матерой сметнулся в опушку, сделал несколько махов и, заслонившись елкою, сквозь хвою стал следить за удалявшимся врагом, беспрестанно оглядывавшимся назад. Видел волк, что по принятому направлению человек не минует выйти на равнину с белоусом, где остался растерзанный остов лошади.

Двинулся матерый, вошел в моховое болото. По мягкому мху видна была тропа только что прошедших волков. Моховые кочки местами заплыли багровыми пятнами клюквы. Запыхавшись после встречи с человеком, матерой с удовольствием хватал ягоды.

— Куда же он идет? — спрашивал он себя, неясно понимая цель принятого им направления. Волки, по его расчету должны были остановиться на дневке в видневшемся еловом закрайке. Несомненно, что его встретят враждебно, его приход будет, конечно, понят, как желание пристроиться к семье, и он подвергнется нападкам решительно всех членов семьи.

Он знал это и шел по безотчетному влечению к сообществу, шел по ясной, но никогда не оправдывающейся надежде получить помощь в семье в то время, когда собственных сил для поддержания существования оставалось уже мало, шел по неясному влечению любопытства.

Как только он ступил в еловый закраек, он насторожился, чтобы не набрести слишком близко на которого нибудь из отдыхающих волков, так как заход постороннего на дневку обыкновенно не проходит безнаказанно.

Он отлично знал, что ему придется расположиться поодаль, и притом предварительно показав себя, иначе на него нападут, как на шпиона, как на врага, который подкарауливал.

И вот, он зачуял волков и остановился шагах в 40, пользуясь прогалиною между деревьями. Он оглядел отдыхавших. Все лежали в 5—10 шагах друг от друга. Не наглядел он только одного из восьми, очевидно, отдыхавшего за толстою елкою. Волчица и крупный переярок, лежавшие мордою по направлению к входному следу, подняли головы, переярок привстал, заворчал, но, заметя, что матерой сейчас же мирно улегся, он, повертевшись волчком, опять грохнулся на то же место и просопел.

Хоть во враждебном лагере отдыхал старик, но сладко было ему чувствовать себя в соседстве с себе подобными, и крепко уснул он.

...Снятся ему сны из былого, видится холмистое поле, летняя лунная ночь, травянистые росистые низины. Чудится ему, как он ползет с женою по одной из низин, обходя пасущуюся отдельно от табуна лошадь, переживает он во сне волнения от ожидания скорого окончания обхода. Вот, вдвоем по краям холма, навстречу теплому ветру, мчатся они за конем, отбитым от тропочущего, фыркающего табуна, гонят они лошадь с хвостом наотмашь, с развевающеюся гривою и с головою закинутою на бок, в закраек поля, в буреломный болотистый лес. Слышится, как с разбега ударилась она о валежное дерево, и глухо рухнуло ее стонущее тело, а в горло и в загривок уже впились могучие клыки. И чувствует старик во сне, как по брылям его бьют и стекают струйки парной крови...

Давно не видал он таких сладких снов, давно не отдыхал так спокойно! Одни приятные воспоминания сменяются другими, — ни одного страшного сна. Не снится даже и сегодняшняя встреча мужика с уздечкою...

Во второй половине дня проглядывало урывками солнце и грело старика. Приятное ощущение сытости, тепла солнца и семейная обстановка окончательно разнежили старика, и он завалился на бок и заснул богатырским сном так, что уши его, пожалуй, впервые за десятилетие уснули и не слыхали как долбил дятел на ближней сухой осине.

Он проснулся только к концу дня. Небо было совершенно ясно. Под деревьями не было признака солнечного света, а как бывает к концу ясного осеннего дня: сыро, тенисто и черно, только верхушки высоких хвойных деревьев сияли розово-бронзовым светом.

Старик непринужденно встал, сделал два-три шага к маленькой елочке, под которой уцелел цветистый гриб, и поднял ногу. Переярок вскочил. Ему, очевидно, не понравилась молодцеватость и бодрость этого пришельца. Он кинулся на старика и схватил пониже уха. Старик понимал, что если он двинется, то вызовет большее озлобление, хватать же противника беззубою пастью было по меньшей мере бесполезно. Он выждал не без страха, когда разжались челюсти его врага, и смиренно, не дождавшись второй хватки, стал было удаляться, но переярок, успевший уже повертеться около маленькой елочки, вновь бросился на него, хватил его за бок, но предусмотрительный старик беспомощно, чтобы показать свою слабость, повалился, опять таки впервые за десятилетие, на спину. Грозно рыча, простоял над ним переярок на вытянутых, как у чучела, ногах и вновь пошел к елочке, как будто она служила источником силы.

Не успел отойти переярок, как старик бросился скоком на моховое болото, затем на поляну с сарайчиками и, постоянно оглядываясь, пошел ленивою рысью прочь от опасности по следу прошедшего утром человека с уздечкою. След вывел прямо на равнину с белоусом к растерзанному лошадиному остову. Человечий след обходил несколько раз вокруг костей и направился дальше к дороге в деревню.

Старый волк обрадовался возможности выбрать оставшиеся кое-где на лошадиных костях лепестья мяса и этим, может быть, обеспечить питание еще на день и вместе с тем лишить своих врагов возможности поживиться хоть этими остатками.

Старик вышел на пригорок к дороге и осмотрелся. Густо-красное, но тусклое солнце быстро и плавно скрывалось в полосе села на горизонте. Он поторопился вернуться к костям: хоть вряд ли не прошеные гости вернутся раньше ночи, но кто их знает, — его уход с дневки может ускорить их приход.

Прежде чем начать есть, старик, чувствуя боль в шее, помотал головой, стряхнул каплю крови с укушенного места и, побуждаемый жадностью скорее докончить остатки пищу, поспешно стал сдирать уцелевшее мясо с костей, придерживая их лапами.

Он увлекся добыванием кусочков мяса около позвонков, это бы по мелкое дело, не волчье занятие и трудное для безоружного. Эти маленькие кусочки были вкусны, но они заставляли терять массу слюны, так приятно пахли и так мало давали. Не хватило терпения, и он стал мять позвонки, перекидывая их с одной челюсти на другую.

— Надо торопиться, чтобы все опустошить, — подумал старик,— и… это была последняя его дума...

От края канавы по поверхности земли стальною змеею продвинулось дуло, и, только что волчья шерсть закраснелась от малиновой зари, раздался потрясающий выстрел.

Не успело белое вонючее облачко отплыть от ствола, старый волк уже лежал на спине так же, как он недавно лежал перед переярком.

Но теперь все четыре ноги были вытянуты, как палки, точно у перекувырнувшейся табуретки.

И каждая лапа дрожала, как струна, растопыривая пальцы....